Немцы, не будь идиотами, внутрь не полезли — залегли рядом, один из солдат помчался за подмогой. Вскоре подъехал бронетранспортер Hanomag, из него направили пулемет на окна. Фашист в форме СС прокричал в жестяной рупор, коверкая слова:
— Партизанен, сдавайтесь! Вы оружены.
«Оруженный» подпольщик уже в два ствола ответил огнем из окон. Раздался звон битого стекла, немцы спрятались за Hanomag. МГ бронетранспортера ответил мощной очередью. Она прошлась по всему фасаду. Окон наверняка с полсотни штук разбили, и так от сквозняков спасу нет, теперь еще лишних дырок наделают. И тут добавились выстрелы из окна на восьмом этаже. Чтоб вы обосрались, когда воды рядом не будет! Осталось только плакат на стене дома повесить «Срочно обыщите! Здесь много подпольщиков!».
— Что броисходит? — с раскладушки подорвался Ильяз, бросил книжку, схватил автомат.
— Броисходит то, что ты ныряешь в воздушную шахту и мчишься прятаться в университете. Наш НП могут обнаружить, хоть кто-то должен будет взорвать фашистский митинг.
— Будет митинг? Но как я узнаю, что он начался?!
— По музыке! Как начнут играть громко марши — двигаешь Голиафа. Запомнил?
— Да!
Ильяз отодвинул дверцу воздушной шахты, скользнул по канату вниз. Я же продолжил наблюдать за боем. За татарина не беспокоился — подвалы небоскреба шли далеко на юг, парень легко выйдет из-под оцепления.
Немцы тем временем подавили огонь смелого, но глупого подпольщика, штурмовая группа ворвалась в подъезд. Уж лучше застрелиться, хоть мучиться не будешь.
Я разогнув усики гранаты, приоткрыл фальш-дверку. Прислушался. Так и есть, не залетный это крендель, прет по лестнице вверх, непонятно на что надеясь. Шапки-невидимки с ковром-самолетом в арсенале подпольного обкома наверняка нет. А явку провалили.
Нагнали подпольщика этаже на седьмом, наверное, когда у него патроны кончились. Немного до своих не добежал. Я даже вышел на лестницу послушать. И понял, что помочь ему не смогу никак: немцев, судя по голосам, с десяток. Это тех, кто вверху. А сколько их внизу, готовых на помощь подбежать?
Штурмующих, судя по голосам, намного больше дюжины. Пока одни вязали парня на лестнице, остальные от всей души поливали свинцом дверь явочной квартиры. А вот и граната бахнула. Да уж, если внутри не всех побило, то оглушило знатно, теперь им не до стрельбы.
А тут еще одна граната саданула, уже на лестнице. Судя по немецкому мату, скорее всего, немцы нашего повязали и начали пинать, не обыскав толком. А он, наверное, на себе где-то гранату спрятал, понимая, что это конец. Вот она и сработала, когда ее время наступило.
Сколько он там потянул за собой немцев — не знаю. Потому что машины приезжали и уезжали, привозили и увозили. А из квартиры выволокли двоих живых. Это я видел. Оглушенные, побитые. Мужчина и женщина. Пожалуй, подробнее про них вряд ли кто мог сказать в тот миг, даже цвет волос — и то без уверенности, насколько они были перепачканы в пыли и крови. Но нет, не блондинка с родинкой. Вернувшись, обратно я поразглядывал парочку в бинокль. Нет, другая женщина, постарше.
Жаль их, конечно. До слез прямо. И сделать ничего нельзя.
Потом начался большой шмон в подъезде. Я взмолился всем богам, чтобы не было собачек. Эти наш схрон мигом найдут. Боги прислушались. Немчики обыскивали без песелей, хотя, с другой стороны, что бы они там унюхали в клубах пыли с пороховыми газами.
Конечно же, все силы были направлены на квартиру, но по этажам тоже плотно прошлись. И ко мне поднимались, только кто-то из них сильно ударился, когда попытался пролезть сквозь кучу строительного мусора. На том и успокоились. Часа через три разошлись, наверное.
Я выждал еще часочек для верности и позвонил Ахметшину. Вот такие чудеса: всё вокруг взрывается, половина центра в руинах, а наша телефонная линия, сделанная на соплях, почему-то работает.
На том конце подняли трубку и я кашлянул в трубку дважды. Отбой, значит. И, ничего не сказав, повесил ее.
***
А еще у меня вышел нежданчик. Уж не знаю, приятный ли. Когда я залез снова в наш схрон, то в сердцах стукнул кулаком по несущей стене. Очень уж глупая смерть у меня на глазах случилась. Бессмысленная. От стука сдвинулся брус, оставленный кем-то у стены, он проехал, падая, торчащим из него гвоздем по обоям под самым потолком и оборванный клок бумаги повис, обнажив пустоту в стене. Деревяшку я с трудом, но поймал.
Дождался, пока всё стихнет, и полез наверх. В небольшой нише, сантиметров пятнадцать в глубину и чуть больше — по ширине и высоте, на боку лежала деревянная коробка с сильно поблекшей надписью про кубинский табачок. Сигарная, значит. Ящичек я вытащил, тяжелый. Видать, внутри вовсе не то, что сначала было.
Ладно, пока товарищ Ахметшин добирается назад по закоулкам, изо всех сил избегая встреч с немецкими патрулями, посмотрим, что тут прятали в столь неудобном месте. Сверху письмо в конверте, заклеенное. Это в сторону, потом почитаем. Деньги бумажные, царские, три пачки. Это, конечно, интересно, но абсолютно бесполезно. Потому что нет на земле места, где за них хоть горсточку снега зимой купить получится.
А дальше уже интереснее. Две колбаски в вощеной бумаге, сантиметров по десять длиной и диаметром пальца полтора. И весят грамм по четыреста каждая. Угадаю, что это такое? Как думал, так и оказалось. Николаевские червонцы. Знакомые кругляши, я потер один в руках взвесил. Золото.
В одной бумажке сорок шесть, в другой — ровно пол сотни. Хороший прибыток. Дальше у нас шкатулочка лаковая, с птицей-тройкой, мчащейся по заснеженной дороге и сидящей в санях счастливой парочкой в обнимку. Тоже тяжелая, грамм на пятьсот, наверное. И в ней, как в той песне, кольцы и браслеты. А также цепочки и серьги. С каменьями разноцветными и без них. Я в этом понимаю приблизительно как в полетах на аэропланах: знать, что такое есть, знаю, а как это делается — не расскажу. Вот эти вот серьги с крупными синими камнями, они дороже кольца с зеленым камнем? Или наоборот? И то, и другое красивое, это я понимаю, но не более того. Подсчет богатств показал наличие восьми цепочек разной толщины, двенадцати пар серег, двадцати четырех колец и девяти браслетов. Всё добро, как пишут в милицейских протоколах, желтого металлу.
Ладно, почитаем письмо, может, там есть про то, что это такое и с какой радости лежало столько лет в неудобном месте. Не повезло. Французским языком не владею ни разу. Одно могу сказать: писавший обладал исключительно красивым каллиграфическим почерком. И звался судя по подписи — Александром Оболенским. Что-то знакомое, не припомню уже. Вроде были такие князья при старом режиме. Или еще какие дворяне. Неужели тут проживал некто с голубой кровью?
Я вчитался еще раз в письмо. Засмотреться можно, какие буквы гладкие да ровные. Сразу видно: образованный человек писал, аккуратный и усидчивый. Не то что некоторые старшие лейтенанты, которые изображают на бумаге путь пьяного червяка и называют это письмом.
И что с этим делать? А кто ж его знает. Ничего пока. Я закрыл тайник — не по карманам же рассовать. Не до изделий из желтого металла пока и тем паче не до писем на иностранных языках. Всему, как говорится, свое время.
Тут послышалось кряхтение пополам с бормотанием. Это вернулся товарищ лейтенант Ахметшин.
— Кажись все?
— Ага. Похватали подпольщиков, а одного и вовсе убили…, — я тяжело вздохнул. — Дурак дураком. Надо было ему к Днепру уходить. Там бы в зарослях сховался.
— Водой не уйти — немцы катера бы бустили.
— А может быть и не ушел бы, — задумался. — Ранен он был.
— Ценное, наверное, что было у них. Надо бы сходить, босмотреть…
— Не дури! Там немцы все выгребли! И чего тебе еще надо кроме того, что у нас есть?
Я пригляделся к петлицам на гимнастерке Ахметшина, лежавшей на его вещах сверху.
— Так… получил уже лейтенанта?
Приказ о присвоении я сам в строевую часть относил — все-таки сам товарищ Сталин отметил татарина. Кирпонос подмахнул не глядя, Тупиков позвонил для быстроты.